В воспоминаниях его жены и других людей, которые хорошо его знали. В конце июня 1995 года на Ваганьково хоронили Анатолия Тарасова. Вот в такие же солнечные дни, как сейчас.
Я, юный репортер, успел к тому моменту увидеть Тарасова на трибуне — он даже на костыль опирался подбородком как-то по-особенному.
Это Александр Генис говорил про Бродского — «стоило ему заглянуть в комнату, становилось понятно — пришел кто-то великий».
Приблизительно так же было и с Тарасовым: скользнешь рассеянным взглядом по трибуне старого дворца ЦСКА, никого не ищешь.
Вдруг зацепишься глазом за Анатолия Владимировича. Нельзя не зацепиться! Тот словно вулкан. Потухший — но не до конца. Мощь, взгляд…
Я не утерпел, протиснулся с программкой. Анатолий Владимирович хмуро черкнул поперек, заехав лихим автографом на название — «Спартак». С ним играл в тот вечер ЦСКА — и Анатолий Владимирович даже в мелочах чужих не щадил. Как и прежде.
Где-то эта программка лежит. Наткнусь — и снова все вспомню. Вспомню, как не решился о чем-то спросить. А стоило бы.
Чем дальше отходишь от тех июньских дней 95-го — тем интереснее мне слушать про Тарасова от других, его знавших. Тем лучше я Анатолия Владимировича понимаю во всем. Любой поступок — даже записанный в причуды.
Книжный Тарасов оживает, становится человеком необычайно ярким. Я слушаю всех — и благодарных Тарасову, и отсылающих проклятия с этого света на тот. Всех понимаю, всех люблю.
Чем чаще слушаю — тем больше вопросов. Слушаю жадно. Потому что способные рассказать уходят внезапно. Как Виктор Кузькин или Эдуард Иванов.
Чем дальше — тем более осязаемым становится мой Тарасов. Во многом выдуманный. Новые штрихи идеально ложатся на написанный воображением портрет.
Что-то не могу понять и сегодня: вот как Тарасов мог закончить тренировать в 55? Это ж даже не расцвет — это тренерская юность. Миллион идей рвут мозг — только воплощай. Я не понимаю.
Не понимаю, как жил, не тренируя. Надеялся ли на возвращение. Чем утешался. Получалось ли. Когда понял, что возвращения не будет.
Годы заставляют примириться со многим, с чем не готов был мириться еще вчера. Примирялся ли Тарасов? Это ведь мучительно, Анатолий Владимирович? Но я дорисую и это в портрете Тарасова для самого себя. Если получится дожить до 55.
«Движение — это жизнь»
Была в жизни необычайно дорогая встреча — счастье мое, что успел напроситься в ту самую квартиру, где жил Анатолий Владимирович. Откуда отправился в последний раз в госпиталь.
Жива еще была чудесная старушка Нина Григорьевна, вдова Тарасова. Счастлива была и вспомнить, и поговорить с корреспондентом. Говоря каждому: «Движение — это жизнь».
Ходить в тот дом у метро «Сокол» вообще было счастьем. Сейчас уж почти не к кому — а тогда живы были Бубукин и Николаев. Гомельский. Бодры и памятливы вдовы всех великих. Например, вдова легендарного капитана ЦДКА Алексея Гринина.
Я проходил сквозь арку и замирал. Оглядывался. Не здесь ли съехались капот к капоту две 21-е «Волги» — Тарасова и Боброва?
Никто не желал уступать — так и стояли долго-долго нос к носу. Литые олени с капота глядели глаза в глаза.
Может, никто и не узнал бы о том противостоянии легендарных — если б не наблюдал за происходящим с балкона Александр Гомельский. Умирая от смеха. В тот же вечер о случившемся знала вся Москва, разумеется.
Я дотрагивался до перил, хранящих тепло рук удивительных людей ХХ века. Наслаждался грохотом древнего лифта. Даже тем, что дверцы в нем закрываются вручную изнутри. Быть может, и сейчас все так же. Тарасов жил на пятом этаже. Помню очень хорошо.
Клюшки в коридоре
Я увидел те самые тарасовские клюшки в коридоре — ни у кого из родни рука не поднялась отправить их на чердак дачи в Загорянке. Догадываясь о сентиментальности Татьяны Анатольевны, поручиться готов — клюшки стоят и сейчас.
Нина Григорьевна была так бодра, так обворожительна и смешлива, что я подумал — на сколько ж лет она младше покойного мужа?
Я даже спросил — и этот вопрос старушке понравился: — Я на десять месяцев старше! Мне уже 86 — а Анатолию Владимировичу исполнилось бы 10 декабря… Поразился я совершенно искренне, такое удивление не подделаешь.
Нина Григорьевна была почти благодарна: — Никто мне этих лет не дает! А был бы Анатолий Владимирович, он бы сказал: «Ей не 86, а 96…» Все поддевал меня — хорошо, мол, выглядишь. Пятьдесят не дашь, все шестьдесят. Шутил, чтоб я не слишком обольщалась…
Мы проговорим часа два-три — и дверь вдруг распахнется. На пороге возникнет гневная Татьяна Анатольевна:
— Молодой человек! Маме 86 лет. Вы помните об этом?! Я, стушевавшись, начал собирать свои бумажки. Пальцы мои мелко дрожали.
Нина Григорьевна внезапно прервавшемуся разговору огорчилась даже сильнее, чем я. Только-только войдя во вкус. Утешились мы тем, что продолжим при случае. Непременно договорим.
Колечко
Очень хорошо помню кресло Тарасова — с жесткой-жесткой спинкой. Я еще подумал: домой бы мне такое.
Помню взгляд Анатолия Владимировича с фотографий вокруг — мне он казался насмешливым. Да таким, наверное, и был. — Здесь все как при муже? — обвел я взглядом комнату.
— Да нет, какие-то перестановки сделали, — вздохнула Нина Григорьевна. — Тяжело на это решались. Стол отдали Тане — чтобы продолжала дело отца. А стул его — вот он, теперь я сижу… Мы здесь каждый год встречаемся, в день рождения.
— Вы же 55 лет прожили? — проявил я осведомленность. — Точно! — Самый дорогой подарок? — Вот это колечко, — дотронулась Нина Григорьевна до пальца. Колечко и впрямь было чудесное.
— Это на 50 лет свадьбы. Обручальных-то у нас не было. Мы такие скромные были! Это-то кольцо девчонки, дочери заставили подарить: «Отец, как тебе не стыдно? 50 лет свадьбы с мамой отмечаете, а у нее даже кольца нет!» — Сам остался без кольца? — Без, конечно…
Китель на даче
Мы говорили-говорили — и проступал вдруг откуда-то живой Тарасов. Китель называющий «военным платьем». Кто еще так скажет?
— Военное платье ему шло! — восклицала вдруг Нина Григорьевна. Я вспоминал какую-то давнюю фотографию — где Тарасов на кремлевском приеме при погонах. Охотно поддакивал: — Да, шло, еще как шло…
Нина Григорьевна обрадовалась такой поддержке: — Он же какой аккуратист был! Начищал это платье, пуговицы драил. А вот это что?!
Нина Григорьевна провела рукой вокруг. Из шкафов торчали корешки каких-то блокнотов, взлохмаченные прожитыми годами края исписанных бумаг. Я обратил внимание — чернильной ручкой. Чернила выцветают — и написанное смотрится еще значительнее.
— Что это?! — ждала ответа Нина Григорьевна. Я боязливо пожал плечами. Не ведая, о чем речь — однако ж стесняясь признаться.
— Смотришь на его работы, поражаешься — когда только успевал все подчеркнуть? Уму непостижимо!
Но я помнил — про военное платье мы не договорили. А я чувствителен к таким вещам. Сам примерял дедовскую гимнастерку. — Китель его полковничий остался?
Нина Григорьевна задумалась. Судьба кителя, способного украсить любой музей Москвы, казалась размытой.
А я представил, как расширяются глаза экскурсантов в каком-нибудь музее Советской армии, когда укажут им на этот китель:
— Его носил сам Анатолий Тарасов… Я бы возле такого экспоната задержался надолго. — Не знаю, не знаю… Может, висит на даче…
Тут-то мне и вспомнилась легенда — многие из того поколения рассказывали, как мечтал стать Тарасов генералом. Ну и Героем Соцтруда.
Лично я считаю, что достоин был того и другого как никто. Это очень странная история: в «Динамо» свой Герой Соцтруда был — Лев Яшин. В «Спартаке» тоже — Николай Старостин. Оставался ЦСКА.
Не я один мыслил в этом направлении — люди поумнее уж собирались дать звезду кому-то из ЦСКА. Тарасова к тому моменту в живых уже не было. Вот и отправили документы на Владислава Третьяка. Как на образцового.
— Это был 89-й год, — подтвердил мне, улыбаясь, сам Владислав Александрович. — Все, я уже должен был стать Героем Соцтруда! Почти получил! Как раз в «Динамо» звездочку дали Льву Яшину. Он уже плохо себя чувствовал, еле ходил.
В «Спартаке» получает Старостин. В ЦСКА — нет человека! Надо найти. Решили — вот, Третьяк. На партсобрании проголосовали, характеристику написали. Все стадии прошел! Осталась одна. — Это какая же?
— Должен был подписать прошение маршал Язов, министр обороны — «полковник такой-то представляется…»
Спортом в Министерстве обороны командовал генерал Марущак — поехал к министру с бумагой. Возвращается обескураженный: «Смотри, что он написал». Гляжу — «38 лет — слишком молодой для Героя Соцтруда!» Все. — Так в ЦСКА своего Героя и не нашли? — Нет.
Ни одного ордена Ленина
Но генералом Тарасов вполне мог стать — и эта мечта не сбылась. Не порадовали старика. Даже видя, как угасает. Быть может, чуть продлили бы жизнь — что стоило министру обороны распорядиться? Пошить новый мундир, торжественно примерить?
— Генералом Анатолия хотели сделать, — отчего-то переходила на шепот Нина Григорьевна. — Хотели! — Почему не сбылось? — шептал в ответ я. — Нюансы помешали. — Какие? — еще тише, едва слышно спрашивая я.
— С чехами как-то играли в Саппоро — и Тарасову наше начальство приказывает проиграть. Представляете? У Анатолия Владимировича и Чернышева глаза округлились — в голове не укладывалось.
— Отказались? — Конечно, отказались. Поэтому многим хоккеистам дали ордена Ленина, а Тарасова с Чернышевым обошли.
Правда, у Чернышева уже был орден. Павлова не послушали. Потом эта история с орденом Ленина получает продолжение… Знаете, в ЦСКА есть Аллея славы? — Конечно.
— Так Тарасова на ней нет. А ученики его есть, тот же Третьяк. ЦСКА 18 лет выигрывал первенство Союза — это же не так просто? Я спрашивала, а мне в ответ: «У Тарасова ордена Ленина нет!» Идиотизм? — Идиотизм, — подтверждал я. Ведь в самом деле — идиотизм.
Может, кто-то ознакомился с тогдашним нашим разговором. Или дошло до больших начальников ЦСКА — через два года бюст Тарасова на аллее установили. Жаль, орден Ленина в 2006-м было уже не выписать. Даже посмертно.
Ружье в утешение
Если б меня спросили, сколько у Тарасова орденов Ленина — я был предположил: штук одиннадцать. Как у товарища Патоличева, министра внешней торговли.
Что нет ни одного — это просто поразительно. Как возможно?! Вот вам любимец Советского Союза и персонально маршала Гречко.
— Этот орден Ленина Тарасов мог тысячу раз получить — но кланяться не пошел! — креп голос Нины Григорьевны. — А маршал Гречко, министр обороны, Анатолия очень любил.
С Анатолия Владимировича «заслуженного тренера» сняли, когда он команду со льда увел на глазах Брежнева — так что Гречко сделал?
— Что? — спрашивал я, зная ответ. Восстановил при первой возможности, все вернул. Оказалось — было кое-что еще. — Гречко ему в утешение ружье подарил! — Вот как, — задумчиво произнес я.
— Да! — будто продолжала спор с кем-то вдова Тарасова. — Тогда за хоккеем на самом высоком уровне следили. Я страшно боялась, что он со своим характером наделает бед, и не только себе… Все наше семейство будут гноить в Сибири.
— Я понимаю, почему Тарасов отказался помогать чехам, — вдруг произнес я — неожиданно даже для самого себя. — Те его не любили страшно. А он отвечал взаимностью. Правильно делал.
— Это потому, что главнее чехов соперников не было. Тогда, когда чехи выиграли-таки в Саппоро, Чернышев с Тарасовым сказали: «Все, хватит нам…»
— Как Анатолий Владимирович команду со льда уводит, вы в этой квартире по телевизору смотрели?
— Да, в этой квартире — на хоккей в тот день не пошла. Почему-то не могла. Тот момент на коленях пережила: «Господи, что ж ты делаешь?! Там Брежнев, столько времени…» А трансляция шла! — Наказали же не сразу?
— Пауза была в три дня. Тарасов эти дни провел где-то с командой. Понятно было — что-то сделают. Накажут. Но как?! Потом в газетах сообщение, что Тарасова разжаловали. Таня видела, что он плакал — когда сняли «заслуженного»…
Столько он трудился — и вдруг всего лишиться? Ему нехорошо было, сердце схватило. Положили в госпиталь — вы даже не представляете, сколько писем шло со всей страны. «Ты молодец, правильно сделал…» Люди к нему искренне относились. Хорошо.
— Он те письма читал? — Читать их было невозможно — я ему самые интересные отбирала. Как мешок прочитаешь? Приносила ему в госпиталь. Потом где-то выступал: «Не знаю, за что сняли с меня «заслуженного», и не знаю, за что вернули…»
«Волгу» Тарасова отдали сыну домработницы
Мне так интересна судьба вещей! Вот узнал недавно, что легендарная Leica C3, которую купил фотограф Евгений Халдей в комиссионке на первом этаже ГУМа и с которой прошел всю войну, ушла на каком-то азиатском аукционе за 300 тысяч долларов. Та Leica, которой запечатлен был флаг над Рейхстагом в мае 45-го. Это же интересно!
Мне было интересно — куда делась та «Волга», на которой погиб Харламов? Какое-то время стояла на хозяйственном дворе у дворца ЦСКА — но хоккеисты вздрагивали, натыкаясь глазами.
Куда делась потом? Спрашивал Бориса Харламова, отца Валерия — и получал целый рассказ:
— Водителя того грузовика, который смял валеркину «Волгу», я потом видел. Он-то ни в чем не виноват, хороший человек, трое детей — в таком шоке… Я, говорит, больше за руль не сяду. Все сделал, чтоб вырулить. Написал я у следователя — «претензий не имею».
И суда никакого не было. Следователь потом передо мной фотографии разложил, как Валерка лежит на траве. Без единой царапины. А Ирина в другой стороне. Не знаю, зачем показывал… А из машины документы украли.
— В самом деле? — Конечно! Права его, документы на машину — они в бардачке были. — Кто украл?
— Как кто? Гаишники. Трагедия такая — кто ж еще в машину полезет? Тем более оцеплено уже. Права потом, года через три, тайком мне передали на матче. Я Сашке их отдал, внуку.
Машину мы потом, эту светлую «Волгу» с номером 00-17, в Валеркин гараж оттащили, возле Ленинградского рынка. Что с ней стало, не знаю. А я вспоминал, как он говорил: «Надоело все. Закончу играть, пойду домой пешком — как все…»
— Водил хорошо? — Хорошо. Хоть в машине и не разбирался. В первый свой «Москвич», ой, не забуду… Зимой воду в радиатор надо залить. Смотрю, он ту пробку отворачивает, куда масло заливают — и туда воду льет! «Ты что, Валера?!» — «А что?» — «Э, пехота…»
Мне было интересно — где та обожаемая Тарасовым «Волга», на которой ездил до преклонных лет? Багажник которой полон был то яблок, то солений — и угощал Анатолий Владимирович всех близких?
Я расспрашивал Нину Григорьевну. Та улыбалась. Вспоминая годы юности. — Машину Анатолий обожал! — Помните первую?
— На автомобили была очередь — а управлял ей полковник из нашего дома, Васильев. Вдруг говорит: «Хотите, я вас в эту очередь впишу?» Хотя люди там годами стояли. Что ж отказываться? Как хорошо, думаю.
Анатолий Владимирович все время занят — такая будет отдушина. Купили «Волгу»! Учил и меня, и мужа один водитель, Боря. Мне говорит: «Ты, Нина, водишь отлично, я спокоен. Но Анатолий — ужас!
Нахрапистый, поворачивает где хочет…» Начала Анатолия потихоньку агитировать против машины. Не надо, дескать, нам ничего. Как-то возвращались от мамы из-под Чехова, мне Тарасов говорит: «Садись за руль!» Пересаживаюсь. Едем.
Сбоку канава, а на краю дороги стоит мальчишка с двумя козлятами. Я мотор глушу, стою. Тарасов хмурится: «Что случилось?» — «Не знаю, куда животные побегут…» — «Ну вот, козлов испугалась!» — Забавно.
— Вылезаю из-за руля. Доезжаем до шоссе, опять: «Садись!» Нет, отвечаю. Не буду я никуда садиться. То вылезай, то не вылезай. Я что, девчонка? Подумала тогда — никогда водить не буду. Советовать тоже.
— Удерживались? — Нет, конечно. Как-то Тарасову говорю — что, мол, по краю канавы едем? Анатолий Владимирович тут же в нее с машиной сваливается. Рассердился: «Если б ты под руку не говорила, мы бы туда не влетели! Вылезай теперь, толкай…»
— Толкали? — А куда деваться? Я была очень сильная, занималась в институте физкультуры. Сила была неимоверная. Вылезаю — и выталкиваю. Вы представляете, сколько «Волга» весит? Так было несколько раз!
ЧП на дороге у него случались. Таня до сих пор не может от этого отделаться. Ехали по проселочной дороге, после дождичка — и как выезжать на асфальт, машину закрутило.
А Таня лежала на заднем сидении, — ей ручкой от двери сразу пробило голову. — Маленькая еще?
— 6 лет. Сразу забинтовали, что-то из пожитков разорвали — заехали в первую же деревню, люди хорошо отнеслись, устроили ночевать. Таня была очень живая — уже через день скакала. С забинтованной головой.
Будь мы постарше и поумнее, придержали бы — а не сообразили… До сих пор у нее голова болит, повышенное внутричерепное давление.
Скажешь ей: «Таня, девочка, что ж ты сделала?» — «А не надо было мне дырку в голове пробивать!» Когда Анатолий увидел кровь у ребенка — это был такой испуг! — Ездил сам за рулем Анатолий Владимирович чуть ли не до последних дней.
— Да. Хоть передвигался с палочкой. Машину очень любил, всегда в порядке была. Пускал в нее только с чистыми ногами. Вообще аккуратист. С ним было непросто. Когда человек чересчур трудолюбивый и до невероятности чистоплотен — думаете, это легко?
— Судьба последнего его автомобиля? — Ту «Волгу» отдали со всем запасом колес сыну домработницы Тани. Еще при жизни Анатолия Владимировича. Ему жалко было расставаться, но девчонки настояли.
Таня все говорила: «Пап, я тебе куплю большую машину, чтоб двери широко открывались, в этой тебе неудобно…» А дочерям лишь бы отдать, гараж освободить. В том возрасте проще было нанять человека, чтоб отвозил-привозил.
В последние годы я ужасно боялась, когда Анатолий за руль усаживался! Еще возил полный багажник яблок с нашего огорода, угощать. Сам солил эти яблоки в кадушке. Возил помидоры из Горького, там его научили правильно засаливать.
Фантастические там помидоры… Любимое его занятие после хоккея. Еще по грибы ходить обожал.
15 тысяч рублей за фильм о Тарасове
Нина Григорьевна жила еще долго — дотянув почти до 93. Сильно сдала лишь после кончины от рака дочери Гали. Абсолютно несгибаемая, железная женщина. Ее слова: «Движение — это жизнь» — до сих пор в моей душе. Будто услышал вчера.
Я пересматриваю фильмы о Тарасове, с участием Тарасова — наслаждаюсь каждым кадром. Понимаю, как мало их, этих фильмов.
Как жаль, что не снято про Тарасова что-то вроде фильма «Невозможный Бесков». Где позволено было снимать чемпионский «Спартак»-87 и в автобусе, и в раздевалке.
Но мой добрый товарищ Геннадий Орлов снял документальный фильм о пенсионере Тарасове. Добрался из своего Ленинграда до Загорянки. Расспрашивал обо всем. Такое наслаждение смотреть — молодой Геннадий Сергеевич, Тарасов со сведенными бровями…
— Фильм просто чудесный, — расчувствовался я при встрече с Орловым. Геннадий Сергеевич посмотрел поверх очков с оттенком недоумения.
Кажется, для него стало новостью, что сегодня кто-то смотрит фильмы из прошлого. Снятые на пленке «Свема». Кому-то это нужно.
Мягко улыбнувшись, вспомнил те летние дни: — Мне вообще не хотелось заниматься этим фильмом. — Как так?!
— А рассказываю! Придумал эту картину Эмиль Мухин, режиссер с Лентелевидения. Вписал меня в список ведущих — еще было, кажется, четыре фамилии. Утверждал сам Тарасов. Я и подумать не мог, что выберет меня! — Но выбрал?
— Звонок от Мухина: «Мы сидим с Анатолием Владимировичем, он говорит — «буду работать с Генкой!» А мне не хотелось этим заниматься, я сбросить с себя хотел эту затею!
Говорю: «Передай Тарасову мое условие: займусь этим, если он расскажет правду о взаимоотношениях с Бобровым, Пучковым…» Трубку взял сам Тарасов: «Гена! Я тебе расскажу все, что знаю!» Закипела работа.
— Сколько заплатили? — 15 тысяч рублей. Но тут как раз деньги поползли. Получи я эти тысячи на полгода раньше — была бы «Волга». Ну и черт с ней — главное, фильм хороший. Все-таки мы Тарасова показали по-настоящему. Я следил, чтоб он правду говорил.
— 20 часов записей тоже рассыпались? Или где-то лежат? — Были у Мухина, а он умер. Говорил: «У меня еще на один фильм хватит!» Если остались родственники — значит, есть шанс найти.
— С Пучковым вы близко общались? — Мы дружили. Это гениальный дядька! Выучил английский, играл на фортепиано, был председателем общества дружбы «СССР — Канада»…
Ленинградцы его обожали! Хотя и он, и Юрий Морозов говорили мне удивительную вещь: «Команда у меня классная, а вот педагог я никакой».
— Почему? — Ребята умирали от пьянства. Тренер воздействовать не мог. Саша Андреев, Миша Кропотов… А история с вратарями? Трое покончили с собой!
— Кто?— Первый — Олег Володяев. — Белошейкин? — Евгений Белошейкин — третий. Второй — Владимир Шеповалов! А еще свел счеты с жизнью футбольный вратарь Лисицын из московского «Спартака». Жена у него была красавица, что-то на почве любви и ревности.
— А Пучков сниматься в фильме про Тарасова согласился легко? — Тарасов тогда обмолвился: «Я в долгу перед Николаем Георгиевичем…» Очередь Пучкова, звоню ему в Швецию. Работал он где-то на границе с Норвегией.
Вот-вот Новый год, на это была моя надежда: «Может, на праздники в Ленинград приедете? Про вас Тарасов хорошо сказал.
Но вы можете говорить то, что считаете нужным». Отношения у них были тяжелые — Бобров с Пучковым сменили в сборной Тарасова с Чернышевым. — Согласился?
— Задумался. Потом говорит: «Ладно, приеду!» А фильм вот-вот сдавать, третью серию из-за Пучкова держим. Две первые показывали по Первому каналу! Звоню жене его Маргарите, она оставалась в Ленинграде: «Приедет Николай?»
Она вздыхает: «Приедет… Но это же так опасно!» Рассказывает мне — Пучков не только специально вернется ради пяти минут в этом фильме.
Он машину для этого купил — едет на ней! Декабрь! Думаю — елки-палки, не дай Бог, что-то произойдет. Это ж на моей совести, с ума сойду!
— Добрался нормально. Про Тарасова тоже сказал добрые слова — впервые в жизни. — Начал так: «Тарасов — гений тренировки…» — и долго рассказывал.
Это была единственная серия, которую до эфира сам Тарасов не успел отсмотреть, увидел уже по телевизору. Вечером звонок: «Генка, я рыдаю! Теперь могу спокойно умирать…» Вот оно — счастье журналистской работы!
Интересно было в Лиллехаммере. Комментирую матч за бронзу, Россия играет с Финляндией. Тарасова туда привезли на коляске. Сидит на центральной трибуне. Вижу его, спускаюсь, обнимаемся…
Наши выходят на раскатку. Тарасов сразу: «Генка, ну все! Они уже проиграли!» До матча 45 минут. Я поражен: «Да почему?» — Почему?
— Отвечает: «Ты на лица их посмотри. На лица тренеров». Поворачиваю голову — стоит Тихонов. Тихонов как Тихонов. Анатолий Владимирович продолжает: «Ты им анекдот расскажи, заведи пацанов!»
Проиграли наши — 0:4. Тарасову хватило взгляда, чтоб все понять. Вот такая хоккейная глыба.
